В реальности пустота сменяется дешёвыми декорациями, выбивающими слезу из зрителя. Все эти лесенки, тёмные задники, игры света и тени на отбелённых лицах и половицах сцены предназначены для более чёткого очерчивания пустоты по краям, по границам - за границами освещённого пространства, там, где заканчиваются сумерки.
В зале пусто всегда, даже, когда аншлаг, даже, когда поставлены стулья в проходах, пусто, потому что нет никого, кого бы не успел отформатировать этот спектакль.
Не ищи лишнего, не ищи своего, от Императорской ложи до оркестровой ямы - тьма, и в эту тьму играет одинокий актёр с человеческим лицом, окружённый, как магнит металлической крошкой, какими-то n-степенными фигурами. Он играет, а тьма смотрит на него голодными глазами и тихо напевает про жизнь в пустыне слёз.
Такие дела, брат, у нас с тобой голодные глаза, но мы всё ещё помним, каково стоять на сцене, там, где пятно света превращается в последний, самый главный поворот.
24 ноября, почти зима (в Рязани, например, в воскресенье была совсем зима, и можно было кататься с кремлёвского вала), идёт дождь. Не ливень, нет, но дождь знатный.
Дождь идёт всегда, круглый год, по примечательным датам – на восьмое марта, в день дураков, на Пасху, на майские, в день непонятно-от-чего-независимости, в те июльские дни, которые должны быть самыми жаркими, и в те августовские, которые должным быть последними тёплыми, в день знаний и на мой день рождения (дожди осенью – это вообще святое), на празднование окончания Смуты и на Октябрьский переворот, он же день согласия и примирения всех со всеми, на утерянный день Конституции, на Новый Год, на Рождество и в самые злые февральские дни; и по непримечательным дням он тоже идёт. Моросит, вовсю льёт, хлещет, падает в Неву и снова поднимается к серому, белому, светло-голубому или красному (на закате), но никогда – синему, небу.